Он не спал уже несколько дней. Его глаза покраснели и то и дело слезились. Проклятое время! Чем старше он становился, тем быстрее оно летело, и как бы он хотел ненадолго задержать его. Еще пять лет, год, а может, и несколько месяцев, и Смерть будет беспрестанно следовать за его плечом. Он уже то и дело чувствовал ее холодное дыхание и кутался в шерстяные одеяла, сидя у самого камина, но холод этот был не с улицы, и ничто не приносило ему спасения от ледяного дыхания Костлявой.
Архиепископ был до краев наполнен тягостными думами, ведущими за собой страшные картины будущего. Его король, которого он помнил совсем юным принцем, размахивавшим деревянным мечом, сошел с ума. Сведен с ума лесной ведьмой, которой не понадобилось даже сказать хотя бы слово, чтобы околдовать его и подчинить своей воле. Король женился на ней, и он сам, своими руками, дрожащими от ужаса, который овладел всем его существом, надел ведьме на голову золотой венец. Он был стар и с годами становился сентиментален, и сейчас ему хотелось расплакаться, видя, как несчастного мальчика обводят вокруг пальца.
Но не одна сентиментальность вызывала в не ужас и ненависть. Своим появлением ведьма сорвала давно запланированную свадьбу короля Эрика на принцессе Лангедокской, разорвать помолвку, и ее отец, король Лангедока был готов начать войну в ближайшее время. Церковь находилась выше этих войн и не подчинялась никому из земных правителей, но как больно было ждать того, что наверняка погубит молодого и неопытного короля! Архиепископ прижал холодную худую ладонь ко лбу. Его руки все чаще дрожали с появлением лесной колдуньи. С наступлением темноты его постоянно мучили головные боли.
Напротив стояло зеркало, и архиепископ видел в нем смутные очертания единственного человека, способного спасти короля и королевство. Было темно, и его глаза видели уже не так хорошо, как прежде, и он представил себя молодым, как прежде, горячим, готовым действовать и не бояться ошибиться.
Он хотел спасти короля, потому что любил этого мальчика как собственного сына. И поэтому он был готов совершить то, что возможно, окажется грехом. Новоявленная королева должна умереть, даже если он ошибается, и она не ведьма. Архиепископ был человеком умным и далеко не каждую женщину считал пособницей Сатаны. Прямых доказательств ее виновности у него не было, но он имел полное право отправить девушку на костер без долгих разбирательств. Надо только убедить короля. Но ничего. От своего доносчика он слышал о том, что королева наведывалась на кладбище. Хотелось бы ему знать наверняка, якшалась ли она с ведьмами? Он боялся услышать «Нет». Она должна быть виновна
Его Высокопреосвященство размял замерзшие руки и плотнее закутался в одеяла. Ему предстояла еще одна бессонная холодная ночь.
Пение соловья за окном постепенно набирало силу. Клавдий любил слушать пение соловья еще когда был ребенком. Может быть, он сможет заснуть.
Пусть поет соловей.
Читать дальшеВиски сжимало нестерпимой болью, но он продолжал стоять на продуваемом ветром помосте, указывая пальцем на повозку, на которой везли лесную колдунью вместе с ее колдовскими рубашками из крапивы, которые ей бросили вместо подстилки. Глупая девчонка! Даже на смертном одре она не хотела покаяться в совершенном, спасти свою душу. Когда она подъезжала к куче хвороста, где ей и предстояло быть сожженной, архиепископ заговорил.
– Ведьма! Я в последний раз предлагаю тебе признаться в своих злодеяниях, связи с Дьяволом и в том, что ты обманом и колдовством помутила разум нашего любимого короля!
Народ загудел, и неосознанно архиепископ вздрогнул. Всего час прошел, как ему принесли известие о том, что сидевшая на телеге немая, возможно, была пропавшей год назад принцессой Руссильона: юная королева была очень похожа на принцессу Элизу. С каждой минутой на сердце становилось все тяжелее, но то, что делала эта девушка из леса более всего походило на колдовство, а чем еще объяснить внезапную одержимость немой оборванкой короля? Как бы он хотел, чтобы что-нибудь случилось, чтобы Бог послал ему знамение, и ему не пришлось произносить ужасный приговор! Как бы ему хотелось никогда не знать юного принца, потом ставшего королем и не заботиться о том, чтобы его свадьба с принцессой Лангедока наконец состоялась. Бог и Церковь оправдывают его действия: он всеми силами пытался предотвратить войну.
Она молчала, в то время как к ней тянулись руки людей, желавших только одного: разорвать ведьму, околдовавшую короля. Сам же король подавленно молчал, опустив взгляд вниз. Эти руки тянулись, хватаясь за странную, невообразимую работу колдуньи, чтобы разорвать ее в клочья. Архиепископ вдохнул воздух, чтобы изречь приговор.
Птицы! Они пролетели прямо над ним, так низко, что архиепископ вздрогнул и заслонился рукой, однако они прилетели вовсе не к нему. Огромные белоснежные лебеди с гибкими шеями кружили над ведьмой, прижимавшей к груди охапку крапивных рубашек, и один за другим бросались вниз, к ней, словно желая прильнуть своими хрупкими телами к человеческому теплу. Вскочив на ноги, колдунья одну за другой набрасывала рубашки на прекрасных птиц, и – чудо! – они вставали на землю белокурыми юношами. Его план рушился, хотя вот оно – колдовство, но не то, которого ожидал народ. Бросив взгляд на палача, архиепископ махнул ему рукой. Быстрее, быстрее, покончить с этим!
Но палача оттеснили неожиданные гости. Они окружили королеву, поддерживая ее под руки, и вдруг над площадью разнесся тонкий, как будто хрустальный, или птичий, голос.
– Теперь я могу говорить! Я невинна!
И в тот же миг, когда обступивший место казни народ подался вперед, чтобы лучше видеть и слышать это, как они думали, чудо и божье знамение, королева потеряла сознание, повиснув на руках своих спасителей. Король вскочил с места и бросился к ней, архиепископ же наоборот отшатнулся, почувствовав, как голову снова пронзает сильнейшая боль. Он закрыл глаза, пошатнувшись, и схватился за спинку стула, на котором сидел король. Над площадью загремел голос старшего из оборотней-птиц, назвавшего себя принцем и братом обвиненной в колдовстве. Он говорил, и каждое слово заставляло бьющий в голове архиепископа молот, разрывавший ему голову, бить все сильнее. Медленно он сел на стул, прижимая руку к голове.
Теперь он только надеялся на то, что отец девушки, и вправду оказавшей принцессой Элизой, поддержит его короля в готовом начаться конфликте.
Он хотел бы вернуться к себе, и чтобы снова пел соловей. Это измучило его, сломало, хотя архиепископ и был рад, что ему не пришлось отдавать приказ о казни королевы. Он знал, он был уверен, что она, чтобы ни говорил ее старший брат, за это время успела научиться куда большему, чем просто плести рубашки из крапивы, а его король был нужен ей для какого-то мерзкого плана.
Соловей не пел в эту ночь, и архиепископа обуревало странное беспокойство. Он подошел к зеркалу, вглядываясь в него слезящимися от напряжения, головной боли и нехватки света глазами. Все, что он видел в нем, все, что там было на самом деле – это сломленный, слабый старик, которому недолго осталось жить на этом свете. Он видел морщины, избороздившие его лицо и выдававшие все его сомнения и всю боль его ошибок. Он устал. Ему казалось, что Бог отвернулся от него.
Не в силах уснуть, он встал и отправился в сад, в котором теперь царило молчание. Болела не только голова, теперь у него покалывало под сердцем, и архиепископ Клавдий потер грудь ладонью.
Соловей! Пожалуйста, пусть поет соловей!
Вдруг раздался шум десятков крыльев, он обернулся и увидел садившихся на землю лебедей. Он узнал их, хотя больше для оборотничества им не требовались рубашки из крапивы. У архиепископа екнуло сердце, когда они обступили его, и старший, тот, что говорил, под светом луны больше не казался таким прекрасным, как днем. Черты его лица были неуловимо искажены, заострены, и архиепископ почувствовал страх.
– Ты хотел убить нашу сестру, старик, и, не успей мы вовремя, ты бы это сделал, а мы так и остались летать над землей. Мы устали быть птицами, Ваше Высокопреосвященство, и нам стоило больших трудов вбить этой наивной дурочке в голову то, что она должна сделать, чтобы облегчить наше проклятие. Нам не удалось убрать короля, который считал нас своими сыновьями: у него была слишком умная жена, и пришлось подыскивать другое королевство, которого хватит на нас всех. Все равно твоему королю осталось недолго. И лучше бы было тебе сидеть тихо.
Он сделал шаг к архиепископу Клавдию, и в следующую секунду тот почувствовав острую резкую боль в животе. Клавдий шумно втянул ртом воздух и осел на землю, прижимая руку к кровоточащей ране, из которой толчками лилась кровь. Он опустил взгляд, и увидел, что сейчас, ночью, она совсем черная, блестящая. И горячая. Он не знал, что кровь может быть такой горячей. Тут же, рядом, он увидел то, что раньше не заметили его ослабевшие с возрастом глаза. Маленькую серую птичку, лежавшую мертвой и изломанной жестокими руками.
Его соловей! Клавдий лег на землю. Он знал, что умирал, и ему было жаль одного. Он хотел, чтобы в его последний час он слышал смелые, полные силы трели маленькой птички.
Его разум мутней, и мысли разваливались, теряли связность.
Почему не поет соловей?..
